Кай ЛАЙТИНЕН,
доктор философии.
Финляндия

Начну с сугубо личных воспоминаний. В 1985 году по программе финно-угорского конгресса в столице Республики Коми Сыктывкаре состоялась поездка в деревню Куратово. Там было открытие памятника Поэту Куратову и краеведческого музея. Я уже не помню, почему я задержался и пришел в музей с опозданием. Экскурсовод начал рассказывать мне по-английски о разных предметах, пока я не перебил его, сказав:
«Не надо. Я все это знаю.» И это была правда. Я уже видел совершенно такие же или подобные инструменты, предметы обихода и деревянную посуду в доме своего отца в Финляндии в Северном Саво и во многих других деревенских домах. Осмотр прервался. Я, конечно, знал, что нахожусь на земле родственного народа. Я читал о таких народах еще в школе. Но только благодаря этим, таким обычным предметы обихода, предо мной вдруг открылась длинная перспектива. Я ощутил весь простор северных лесов, всю их протяженность от Финляндии, через Беломорскую Карелию и Сибирь до тихоокеанского побережья. Я чувствовал наше ощущение леса. Вот этими примитивными, но такими прочными инструментами леса превращали в поля, охотились и рыбачили на протяжении тысячелетий. Это был мой сильный, чисто эмоциональный опыт и в нем преобладали различные догадки или взгляды, видения и черты. Я думаю, что в своих взглядах я не одинок. Наверно, подобные представления издавна побуждали к деятельности языковедов, фольклористов и художников, давая свои результаты в самые тяжелые времена. Не нужно выходить из этого зала, чтобы вспомнить фильм «Народ водяной птицы», который создал в 1970 году нынешний президент Эстонии Леннарт Мери. Тремя годами ранее эстонский поэт Минни Нурме впервые побывал в Финляндии и удивлялся, что в его эстонскоязычном стихотворении «В весеннем Хельсинки» слышалось финское звучание. Стихотворение заканчивалось словами: «Слова, у которых глубокие корни».

Мы знаем, что представления об отношениях наших родственных племен изменялись и вместо старых теорий возникали новые. Не надо быть слишком хорошо осведомленным о том, где и когда мы могли жить или кочевать поблизости от угорских племен, чтобы увидеть, что мы позаимствовали друг у друга многие важные слова. Более того, слушая венгерский язык, его ритм и живые звуки, можно по ошибке принять егo за финский. Карельский, вепсский и эстонский даже от неспециалиста отделены всего лишь тонкой дверью. Саамы оставили глубокий след в финской топонимике. Слова, невзирая на всю разницу, имеют свои корки глубине времен.

Я не думаю, что наши гости прибыли сюда издалека, только для того чтобы выслушать эмоциональные живописания. Нетрудно догадаться многие из них приехали со своими насущными проблемами, решение которых они ищут. В своем коротком выступлении я не могу и не стремлюсъ найти такие решения, однако, надеюсь, что их можно найти во время работы секций и групп. Наоборот, я постараюсь показать долго-временный опыт Финляндии на пути к современности, некоторые этапы и направления, по которым мы искали самих себя и свою сущность на протяжении двух столетий. А главной целью было то, что в программах ЮНЕСКО около двух-трех десятилетий назад было названо национальной идентификацией или культурной идентификацией. Постановка такой цели означала, что даже у самого маленького народа должны быть право и возможность самому развивать свою языковую культуру и обшенную значимость.

Здесь я кратко проанализирую культурную историю Финляндии и сосредоточусь на временах 150 или 170-летней давности, когда началось некаторое пробуждение национального самосознания. Финский язык и фольклор исследовались еще в XVIII веке, когда появились первые сборники финских загадок и пословиц, когда Генрих Габриель Портан, оказавший большое влияние на всю культуру середины столетия, уже собирал стихотворения и описал в исследовании на латинском языке основные черты их стихотворного размера. Его ученик Кристфрид Ганандер опубликовал в 1789 году книгу по финской мифологии. Финский язык, очевидно, употреблялся в католическом богослужении уже при шведском владычестве в средние века, однако первые посевы письменного языка сделал в 16 столетии епископ Микаэль Агрикола, который напечатал по-фински букварь и Новый завет. Однако, долгое время языком интеллигенции оставался шведский язык, а языком обучения латинский, который по основании в 1640 году академии в Турку приобрел еще большее значение. И еще долгое время после Агриколы использование финского языка ограничивалось узкой сферой религии и церкви.

Новый этап начался с наступлением XIX века, когда Финляндия в 1808-1809 годах перешла из-под власти Швеции под власть России. Самым же главным было то, что Финляндия получила автономию, сохранила законы и общественную организацию со времен шведского владычества, позже получила свой сейм и даже свою валюту. Таким образом, изменение страны-метрополии означало большие изменения, и в кругах преподавателей Академии Турку начали задумываться над значением нового положения и новыми возможностями. Когда были проведены исследования финского языка и народной поэзии, был сделан маленький шаг к культурной и национальной идентификации, хотя тогда это еще не обозначилось с полной ясностью. Вскоре, в тридцатых годах, началось бурное развитие. В 1831 году было основано Литературное общество Финляндии. На арену выступил талантливый шведскоязычный поэт Иоганн Людвиг Рунеберг, который вскорости стал национальным поэтом нашей страны. Проснулся большой интерес к народной поэзии, который и повел врача Элиаса Лённрота в путешествия для сбора народных рун в Беломорской Карелии, результатом чего стало создание обширного стихотворного эпоса «Калевала» в 1835-36 годах, расширенное издание которого вышло в 1849 году. Великолепный знаток нашей культуры и фольклора британский профессор Майкл Брэнч охарактеризовал финскую литературу в двух социологических терминах: «великих» и «малых» традиций. Под «великой» традицией подразумевается наследие классической литературы, влияние античной традиции, греческой и римской литератур и их прообразов. Под «малой» традицией подразумевается собственное наследие, истоки которого лежат в народной поэзии, национальной мифологии и народной музыке, темы которых используются и выражаются художественными средствами в литературе, драматургии, музыке и живописи. Теперь эти две традиции, «великая» и «малая», соединяются и пересекаются в тридцатых годах 19 столетия и позже самым причудливым образом. Нарождается новое искусство, в связи с которым можно говорить о парадоксах, то есть о кажущемся противоречивом взаимовлиянии, последствия которого оказались гораздо более важными, чем это можно было представить в то время.

Возьмем, например, парадокс Рунеберга. Он писал на шведском языке, используя в своих стихах, согласно «великой» традиции, гомеровский античный размер - гекзаметр. Но что же он изображал в своих эпических произведениях? Финский народ, простых финских людей из глубинки, воспевая их жизнь и переживания, их энергию и упорство. Он воспел и финскую природу в песне «Наша страна», ставшей национальным гимном. Кстати, импульс для этого он получил от патриотических стихов венгра Вёрёшмарти. Его баллады, воспевавшие войну 1808 -1809 годов, появились в то время, когда Шандор Пётефи в Венгрии стал знаменем освободительной борьбы своей страны. Писавший по-шведски Рунеберг стал общенациональным поэтом, чьи стихи долгое время изучались во всех школах как в финских переводах, так и в оригинале.

Второй, еще более сложный парадокс - это парадокс «Калевалы». Долгое время «Калевала» считалась народным эпосом, который Лённрот отыскал и сложил по кусочкам, как археолог складывает мозаику. С другой стороны, собирательская и редакторская работа Лённрота столь основательна, что ее результатом стало совершенно новое произведение цельная структура, общий сюжет и герои которого, полностью являются уже результатом труда Лённрота. В то же время «Калевала», я бы сказал «впридачу» ко всему, приобрела другое гораздо большее значение. Она представила финскую народную поэзию и ее уникальный 8-сложный размер стиха, который приобрел название калевальского размера. Во-вторых, она ввела в общее сознание финскую мифологию, отшлифованную Лённротом, то есть, оригинальные герои мифов, имена и образы которых часто путали, обрели свои роли и лица в пределах эпоса. В-третьих, «Калевала» стала финским народным эпосом, что в начале 19 века считалось признаком цивилизованных народов. И в-четвертых, долгое время считалось, что «Калевала» дала картину прошлого и тем самым, историю Финляндии. Сейчас известно, что это совсем не так, однако широкая панорама великого золотого века придавала силы и вдохновение для создания собственной культуры и в 19-20 столетиях дала многочисленные темы и сюжеты многим художникам — поэтам, музыкантам (Сибелиус), живописцам (Галлен-Каллела), драматургам, архитекторам и т.д.

А каково же значение «Калевалы» с точки зрения развития языка? И вот перед нами возникает новый парадокс. «Калевала» представила на всеобщее обозрение богатый и многоцветный поэтический язык, прекрасный ритмический и звуковой инструмент, при помощи которого на протяжении столетий, а может быть и тысячелетий, учились использовать устное наследие и музыку, потому что народные стихи только пели. Однако, каково ее значение для языка прозы и обыденного языка? Члены Литературного общества Финляндии в 1831 году были вынуждены засвидетельствовать, что ведение протоколов на финском языке — задача невыполнимая, так как не было нужного словарного запаса для официального языка. После четвертого заседания протоколы стали вести на шведском языке и использовали его в течение почти тридцати лет. За это время финский язык стал более гибким и применялся уже в деловой прозе. Наметились пути и в художественной литературе. Прежде всего, это сборники народных сказок Ээро Салмелайнена, а затем в 1870 году и первый финский роман Алексиса Киви «Семеро братьев», что, несомненно, было большим достижением.

Уважаемые слушатели! Я задержался так долго на литературе и говорил о парадоксах Рунеберга и «Калевалы», чтобы ясно показать, как в результате сложных и извилистых путей развития финский язык стал гибким и выразительным цивилизованным языком. Многое придется оставить в стороне из-за ограниченности времени, как, например, значение философа Иоганна Вильгельма Снеллмана, пробудителя национального сознания и издателя финской литературы. Я совсем не сказал о том решающем значении, которое имели школьные учреждения и библиотеки для формирования финского самосознания, о росте издательского дела в 19 и 20 столетиях. Развитие литературы поддержало и сильный рост прессы, всеобщую грамотность, особенно после последних войн, положила начало в 1948 году, а в семидесятые годы еще более расширило государственную систему финансирования, в рамках которой ежегодно финансируются около 70 писателей. Они получают годовые, трех- и пятигодичные стипендии. Постоянно растет книгоиздательство, и в этом году, наверное, по количеству напечатанных произведений достигнуто рекордное в национальной истории число.
И в заключение, наверное, стоит коснуться еще двух вещей. В финской литературе, начиная с конца прошлого столетия, было большое количество значительных и самостоятельных писательниц. И это количестве все возрастает. И второе обстоятельства —это то, что финская литература живо реагирует на современные темы и проблемы общества. Она часто бывает самокритичной. В настоящее время насущный вопрос современности - это защита природы, что является жизненно важным для всех нас. И если этого будет не хватать в обсуждениях на конгрессе, то неплохо вспомнить о том, что народная поэзия учит нас, какое значение для качества нашей жизни имеют деревья, растения, животные, чистая вода и нетронутые пейзажи дикой природы.